А в ответ на приветствие от имени редакции «Сегодня», И. А. погружается в глубины прошлого и в нашей почти двухчасовой беседе от Вирбалиса до Каунаса вспоминает о покойном главном редакторе «Сегодня» М. И. Ганфмане.
— Я вспоминаю то в достаточной мере странное время, — говорит И. А. — странное хотя бы по тому положению, в котором мы тогда находились в нашей редакции: такой мастер русской журналистики, как М. И. Ганфман, работал тогда под моим, так сказать, начальством... А какой же я журналист и какой же я политик!.. М. И. Ганфман был фактически руководителем нашей газеты и сейчас, приезжая в Ригу почти через двадцать лет, я моту лишь выразить глубокое свое сожаление по поводу того, что судьба не дала мне возможности приветствовать М. И. Ганфмана там, где протекли последние годы его блестящей публицистической работы.
Скорбь эта утопает в горечи более свежей утраты — того горя, под знаком которого И. А. Бунин покинул Париж.
-  Мы только что похоронили Шаляпина... Мое собственное нездоровье не позволило мне принять участие в отдании последнего земного долга этому моему великому другу. Мы знали, что Шаляпин обречен, что недолго осталось жить этому гиганту русского искусства, но никто из нас не думал, что развязка наступит так скоро.
И.А. Бунин рассказывает о последних днях великого артиста. С чисто бунинским мастерством речи рисует И. А. картины последних дней Ф. И. Шаляпина, вспоминает о его последнем июньском концерте в Париже.
Я уже тогда Шаляпина не узнал и со скорбью наблюдал за тем, с каким неимоверным трудом он пел, призвав на помощь себе всю силу своего многообразного артистического таланта, чтобы скрыть от публики неимоверность своего распоряжения. В антракте я получил от Шаляпина записку с приглашением зайти к нему в уборную и на его вопросы, как он спел, конечно, всячески его приободрял. Но это был уже совсем не тот Шаляпин, которого мы знали... А когда он слег и стал буквально таять на глазах своих друзей, мы смогли убедиться в непререкаемой силе страданий, перед которыми спасовала сила этого великана. Вспоминаю свое последнее с ним свидание у его постели. Припадок глубокого сердечного кашля захватил больного, который, однако, и в эти минуты сохранил долю своего, так сказать, шаляпинского, подхода к тому, что переживал:
— Я кашляю, как американский каторжник, — с горькой перекосившей его лицо улыбкой встретил меня Шаляпин... Почему «американский каторжник» должен кашлять — это осталось непонятным, но в этом сравнении проявилась сочность шаляпинского слова, своеобразие его мышления.
И. А. Бунин рассказывает о роковой детали, ускорившей смерть Шаляпина: на десне больного появилась какая-то, по-видимому, злокачественная опухоль, которая, при наличности поразившего организм Шаляпина белокровия, ускорила трагический процесс.
— Он мог бы прожить еще месяц-другой, если бы не эта опухоль, а умер он, не сознавая своей обреченности... Когда мы увидели его на смертном одре, мы не могли его узнать: лежал не колосс Шаляпин, а осунувшийся, изможденный Дон-Кихот.

И. А. Бунин рассказывает о теневых сторонах русской жизни в Париже, но тут же его лицо озаряется располагающей, мягкой «бунинской улыбкой»  - и два-три метких, острых слова, брошенных в рассказ о самом тяжелом и грустном заставляют слушателя в свою очередь улыбнуться и поверить вместе с И. А. Буниным, что и в самом печальном есть что-то радостное, что жизнь, все-таки сильнее смерти...
— Тяжело живется русским в эмиграции, - говорит И. А. Бунин, — но все-таки она живет. Вработалась, несет свой крест, делает свое дело. Трудно живется русским писателям вне СССР, но, вот уже двадцать лет они все-таки существуют и все-таки творят. Пусть приходится для этого устраивать из года в год благотворительные вечера и производить сборы, но неиссякаема, очевидно, мошна тех, кто помогает русским — вот уже двадцать лет изо дня в день, а если хотите, то из часа в час. Дают те, кто может, в помощь тем, кто без чужой поддержки не проживет. И тут-то хотелось бы мне отметить, что в деле помощи русским эмигрантам большую роль играют не только сами русские, но и евреи и что их помощь очень действенна и реальна.
И. А. Бунин рассказывает в подтверждение этой своей мысли о случае, когда в Париже тяжело заболел русский писатель, близкий к кругам «Возрождения». Но стоило евреям узнать о несчастии, постигшем этого русского писателя, как они сейчас же организовали ему реальную помощь.
Трудно русским литераторам в эмиграции — негде печататься, трудно творить в обстановке полуголодного бытия, вечной озабоченности не о завтрашнем, а о сегодняшнем дне. И все-таки люди работают. Выходят русские книги, нарождаются даже новые журналы.

Беседа переходит на русскую литературу в СССР.
— Поверьте, — говорит И. А. Бунин, — я очень далек от политики и совершенно объективен. Не ищите в моих суждениях какой-нибудь предвзятости или злобы. Я говорю просто то, что чувствую, что ощущаю болезненно и горько.
Что создала русская литература в условиях советского быта и что могла она создать, если писателю говорят: «пиши роман о цементе!». А он, писатель, хочет писать роман о любви. И что же можно написать о цементе, кроме скучнейших промышленных изысканий? А вот, подите же, пишите роман!.. Нет, в таких условиях нельзя ждать литературного расцвета. Результат — налицо: кто из советских авторов может быть назван действительно большим талантом?
И. А. Бунин задумывается и продолжает:
— Вот, говорят, Алексей Толстой... Совершенно верно: Толстой — большой литературный талант. Но что же у него советского? Ничего. Он вырос совсем в другой атмосфере и вряд ли его творческий путь может быть назван путем советского писателя. А кто же еще? Вот Валентин Катаев, мой, так сказать, крестник. Помню, как много лет тому назад, он принес мне на даче под Одессой тетрадку со своими первыми писательскими опытами. Он показался мне талантливым и я его благословил. Но кто же еще?
Спрашиваю о Шолохове, авторе. «Тихого Дона».
— Писатель, конечно, интересный, но уж очень старается быть, так оказать, чересчур русским, чересчур казаком. Его манера передавать казацкую речь, кажется, деланной и нарочитой.
И. А. Бунин говорит о советской литературе без злобы, без яда, без особой резкости. Нотка иронии, звучащая в его речи кажется незлобивой, но в то же время разящей и острой.
— А советский театр? С какой горечью рассказывали мне мои друзья - сам я на этих спектаклях не был, - о том, что и показали в Париже московские художественники... Надо ли об этом распространяться?.. И. А. Бунин отмечает тут же театральный феномен: существование в Париже русского театра. И с интересом расспрашивает о русском театре в Риге, о котором много слышал.

И. А. Бунин — нобелевский лауреат 1933 г. Со времени получения им этой премии прошло несколько лет, но в его памяти свежи еще воспоминания о днях, когда он был официально вознесен на вершины мирового литературного Олимпа.
— Я горд, конечно, тем, что в моем лице шведская академия отметила русскую литературу, тем, более, что, ведь, кроме меня, нобелевскую премию получил из русских один только Мечников, да и то — не по литературе. Почему обходили русских — не знаю, как не верю и тому, будто Толстой когда-то отказался от Нобелевской премии. Не могло этого быть, хотя бы потому, что присуждение премии обставлено совершенно исключительной тайной и никому не дано знать, кто будет отмечен этой наградой в данном году…
И. А. рассказывает о процессе награждения Нобелевской премией, мягко иронизирует над тем, как растратил эту премию на обезьян Мечников и с сокрушенной улыбкой добавляет:
— Все это, конечно, очень хорошо... И честь, и 200.000 крон... Но вот в чем несовершенство Нобелевской премии: её никогда не присуждают вторично.